Как здорово быть мной!
Как провести самую длинную ночь года?
Долго не спать, чувствуя, как новый текст плещется внутри.
Как встретить день солнцестояния, Йоль и вотэтовотвсё?
С безумными глазами сесть за клавиатуру и очнуться только тогда, когда поперек всех планов и текущих текстов родится первая легенда нового соавторского мира.
На сто пятидесятый день маяк решено было погасить.
Она ворвалась в управу – растрепанная, с клокочущим в горле криком. Одним щелчком пальцев погасила кристалл на груди меха-охранника, и тот так и застыл у дверей с занесенной алебардой. Девушка промчалась вихрем по гладкому паркету и стукнула по столу так сильно, что чернильная каракатица выскользнула из медного стакана и в ужасе уползла прочь.
– Вы этого не сделаете! – крикнула она в лицо человеку, сидевшему за столом.
Он лениво поднял глаза, повел рукой в сторону меха. Тот приблизился – жалобно зазвенели стекла в книжных шкафах – и встал с девушкой рядом, алебарда наизготовку.
– Они не вернутся, – сказал человек, рыжебородый, с уставшим бледным лицом.
– Не вернутся, если вы погасите маяк!
читать дальшеОна оглянулась, словно искала пути к отступлению. За окном сгущалась ночь – густо-синяя, как чернила писчей каракатицы. Из высокого окна маяк был виден хорошо. Он горел в темноте карамельно-желтым светом, и золотые искры горели у его подножия в волнах Потока, притворявшегося у берега водой.
– Сто дней, – сказал человек твердо и встал, и стало понятно, что девушка едва достает ему до плеча. Он посмотрел на нее сверху вниз почти сочувственно. Механический страж, сияя голубым кристаллом, замер в ожидании приказа. Человек указал на кресло, но она не села. Цеплялась за край стола, и костяшки ее пальцев побелели.
– Сто дней, за которые они обещали вернуться, – повторил человек, глядя в окно. – И еще пятьдесят сверху на тот случай, если время сыграет с ними злую шутку в Потоке. Время вышло. Мы не можем больше тратить силы еще и на это.
Она знала, что он прав. Что дредноут «Тасаэна» не вернулся с кристаллами, а это значит, что на Башнях понадобятся все, до последнего человека. Маяк погаснет. Его кристалл уже слишком слаб. «Тасаэна» не сможет вернуться в Альгору, даже если лучший Навигатор будет у нее на борту.
Он был там. Не из ордена, но самый лучший. «Он не вернется», – произнесла она мысленно, и боль от этой мысли согнула ее пополам.
– Я понимаю, – услышала она голос сквозь серую пелену перед глазами. – Мы ждали их возвращения. Мы надеялись. Но теперь защитникам на Башнях понадобится вся их удача, чтобы удержать границы. Мы справимся без кристаллов. Нам придется без них справиться.
«Как вы захотели справиться без ордена Навигаторов», – хотела крикнуть она, но ярость ее утекла, как утекает вода между пальцами в мокрый прибрежный песок.
– Я останусь на маяке, – сказала она, собрав последнее мужество. – Я буду держать огонь и стеречь границы. Он ничем не хуже, чем Башни. Тварям здесь не пройти, пока я жива.
Он посмотрел устало, вздохнул протяжно и едва слышно.
– Оставайся. Но кристалл скоро погаснет, а нового у нас нет. Ты погибнешь, если останешься там одна. На Башне у восточного мыса ты принесла бы больше пользы.
Она фыркнула и не ответила ничего.
– Когда маяк погаснет, ты отправишься туда, – сказал он, и в голосе его больше не было сочувствия. – Тварям плевать, кого ты ждешь из Потока.
– Он не погаснет, – отозвалась она тихо, но твердо.
День сто пятьдесят седьмой
Сегодня мне снилась та ночь, когда мы прощались на причале. Мне кажется, стоит закрыть глаза, и я снова окажусь там. Во сне, который притворяется воспоминанием? В воспоминании, больше похожем на сон? Ты обнимаешь меня за талию так бережно, будто я сделана из стекла. Мои ладони невесомо лежат на твоих плечах, и ты говоришь что-то, а я молчу. Только чувствую виском, как рокочет голос у тебя в горле. Погружаюсь в это ощущение и пытаюсь запомнить твои слова. Ты говоришь о том, что путь до Харданского порта ничуть не сложнее, чем плавание по Срединному морю. Шутишь, что не родился Навигатором и очень этому рад, потому что иначе не встретил бы меня.
Что-то кричат с «Тасаэны». Я вкладываю тебе в ладонь свой детский талисман – обкатанное волнами стекло в форме маленького сердца. Я нашла его на берегу, когда мне было шесть лет. Говорят, Поток забирает многое, но немногое отпускает. Он отпустил это стеклышко сюда, на берег. Значит, он отпустит и тебя.
Я делаю шаг назад, и ты уходишь, не оборачиваясь.
Маяк все еще светит. Я здесь.
Я жду.
В городе шептались, что у защитницы Тэлии глаза в сумерках стали светиться нездешним зеленым огнем. «Вот что бывает, когда слишком долго глядишь на Поток», – слышалось за спиной. Искатели смотрели искоса, но никто не решался без ведома Тэлии ступать на берег у маяка.
То, что отдал Поток, ценилось высоко.
Сыпались в корзину лишние клубни или мягкие осенние яблоки. Торговки заглядывали в глаза, улыбались неловко и просительно. «Ты уж не пусти их сюда, деточка. Восточный мыс далече». Тэлия бросала быстрый взгляд на башню над рыночной площадью, где лениво крутились медные стрелки. Где скучали днем и зорко глядели в ночь лучшие из защитников.
Говорят, раньше город стоял у самого берега.
Говорят, Поток откусил от него кусок жадным беззубым ртом. Обрушились белые стены, сгинули в воде, которая – не вода. Рухнули два циферблата с часовой башни, потому что время того города – кончилось. А башня осталась. Острым силуэтом на скале, слепой круглой дырой смотреть на горизонт. Башня – осталась. Приютила лучистый кристалл.
Сделалась маяком.
День сто семьдесят первый
Представляешь, прежний смотритель маяка любил стихи. Никогда бы не подумала –такой насмешливый парень, смотрит свысока, черные кудри, как у племенного барашка. Совсем не похожий на тебя. Оставил здесь несколько книг – пожелтевших, зачитанных. Ты всегда ворчал на плохие стихи, а еще больше – на ярмарочные песни. Вот что я нашла в одном из томов, на сто пятой странице, послушай:
Там, где рассвет отпускает луну из объятий,
Там зачарованный город все ждет избавленья
От самых древних и самых жестоких проклятий -
Страха, упадка, безвременья, тьмы и забвенья.
Что за пафосная чушь, скажешь ты, должно быть. Но кто бы ни написал эти строки, в одном он был прав. Забвение – самое жестокое проклятие. «Да будь он проклят, дредноут «Тасаэна», – все громче слышится на улицах Альгоры. – Дал нам надежду и сгинул».
Они готовы забыть и жить дальше, и считать себя преданными, потому что вы не вернулись, не успели, не спасли. «Твари клубятся у наших берегов, – плюют себе под ноги старики, раскуривая вечерние трубки в закатной духоте. – В наше время защитники не допустили бы…»
Не допустили бы. Мне хочется кричать, и вырвать трубки из их почерневших зубов, и давить каблуками. Пусть весь город втопчет в бурую пыль гордое имя последнего дредноута, пусть. Я буду помнить, даже если остановятся медные стрелки на рыночных часах, и это имя сотрется из людской памяти совсем.
Пока я здесь, ты еще можешь вернуться.
Ты еще можешь.
Можешь.
Однажды в сумерках в Альгору пришел человек. Худой оборванец с остановившимся взглядом, он сидел у колодца. Ждал неизвестно чего. Вести разносятся быстро, и кто-то из горожан узнал в нем кока с «Тасаэны». Тот сделался из цветущего толстяка бледной нелепой тенью. Покосившиеся плечи, нервные худые руки.
– Назад, – приказал рыжебородый, которого позвали скорее прийти и взглянуть. И толпа послушно качнулась назад. Рыжий хлестнул оборванца знакомым именем, как кнутом, но тот не отозвался, только молча смотрел. Глаза двумя угольками разгорались в густых душных сумерках. Билось над толпой пламя факелов, плескали тут и там шепотки.
Рыжебородый достал арбалет, что-то шепнул в натертые до блеска шестерни. И выстрелил коку в грудь. Тот завизжал, и дождался второй стрелы, и еще, и упал около колодца, и растекся облачком рыжего тумана, от которого только уносить ноги, не оглядываясь.
День сто восемьдесят девятый
А что если бы это был ты?
Ставший тварью со смутно знакомым лицом и чужим взглядом? Хватило бы мужества у меня – не стрелой, зачарованным ножом – швырнуть тебе в грудь, пока не разгорелись костры глаз, пока я еще могу заслонить собою тех, кто стоит за моей спиной?
«Последняя надежда умерла», – так говорят в городе о встрече с той тварью у колодца. Теперь только я, только я. Верю. Надеюсь. Из последних сил вдыхаю жизнь в уставший желтый кристалл на верхушке башни, бывшей когда-то часами. Под моими ногами, под потемневшим от сырости полом, спят огромные ржавые шестерни. Все меньше подачек Потока отправляется на рынок, все больше их достается кристаллу. И легчает корзина, с которой я возвращаюсь из города, и должно быть я стала от голода совсем прозрачной. Мне не проверить без зеркала. По утрам я карабкаюсь по скалам, ворую яйца морских птиц из гнезд. Смотрю оттуда сверху на горизонт, где пузырится за частоколом Клыков Поток, и в этих похожих на линзы пузырях я вижу силуэты далеких берегов.
Где он, тот Харданский порт, куда ты так и не доплыл? Или доплыл и теперь ты там, и боишься вернуться назад? Чушь, не может быть так, чтобы ты испугался. «Брось, ну какой из меня герой?» – усмехнулся бы ты, наверное.
А какой герой из меня?
Вчера впервые пришлось покормить кристалл кровью. Знаешь, эти метательные ножи отличная вещь, чтобы воткнуться в кого-нибудь, а вот режут они на редкость паршиво. Было больно. Зато твари сегодня не ворочались так шумно у подножия, не шептали в пещерах под маяком. Сквозь круглый пролом мне видно Башню восточного мыса. Они не смогут прийти мне на помощь, даже если захотят.
Остается надеяться, ждать и держаться.
Пока я здесь… Ну, ты помнишь.
Помнишь?
Город уже спал, когда желтый кристалл маяка яростно замерцал – и погас. Тут же щупальце, сотканное из тумана, метнулось из липкой темноты, из шепота фальшивых волн у подножия скал. Хлестнуло по башне, целясь в давнего врага – выбить, раскрошить в невесомую пыль.
– …не получишь! – заметался над сыто рокочущим морем хриплый и яростный крик.
Высверк темной стали, вскрик боли. Соленые брызги, алая вода на спящих старческим сном механизмах. Щелчок где-то в глубине, в ржавом металлическом сердце. Скрип. Движение. Щупальце, шарящее вслепую. Поворот. Визг на грани слышимости, боль в ушах, что-то теплое стекает по шее. Что-то жгучее плещет в лицо оттуда, где встретились крутящиеся шестерни и туманная плоть хищной твари. Что-то жгучее течет по телу, капает под ноги, и пол под ступнями как будто горит, и больше нет времени сражаться, потому что время часовой башни – кончилось, и время старого маяка тоже кончилось.
А мое ожидание – нет.
Пока я здесь, ты все еще можешь вернуться.
Долго не спать, чувствуя, как новый текст плещется внутри.
Как встретить день солнцестояния, Йоль и вотэтовотвсё?
С безумными глазами сесть за клавиатуру и очнуться только тогда, когда поперек всех планов и текущих текстов родится первая легенда нового соавторского мира.
Последний маяк Альгоры
На сто пятидесятый день маяк решено было погасить.
Она ворвалась в управу – растрепанная, с клокочущим в горле криком. Одним щелчком пальцев погасила кристалл на груди меха-охранника, и тот так и застыл у дверей с занесенной алебардой. Девушка промчалась вихрем по гладкому паркету и стукнула по столу так сильно, что чернильная каракатица выскользнула из медного стакана и в ужасе уползла прочь.
– Вы этого не сделаете! – крикнула она в лицо человеку, сидевшему за столом.
Он лениво поднял глаза, повел рукой в сторону меха. Тот приблизился – жалобно зазвенели стекла в книжных шкафах – и встал с девушкой рядом, алебарда наизготовку.
– Они не вернутся, – сказал человек, рыжебородый, с уставшим бледным лицом.
– Не вернутся, если вы погасите маяк!
читать дальшеОна оглянулась, словно искала пути к отступлению. За окном сгущалась ночь – густо-синяя, как чернила писчей каракатицы. Из высокого окна маяк был виден хорошо. Он горел в темноте карамельно-желтым светом, и золотые искры горели у его подножия в волнах Потока, притворявшегося у берега водой.
– Сто дней, – сказал человек твердо и встал, и стало понятно, что девушка едва достает ему до плеча. Он посмотрел на нее сверху вниз почти сочувственно. Механический страж, сияя голубым кристаллом, замер в ожидании приказа. Человек указал на кресло, но она не села. Цеплялась за край стола, и костяшки ее пальцев побелели.
– Сто дней, за которые они обещали вернуться, – повторил человек, глядя в окно. – И еще пятьдесят сверху на тот случай, если время сыграет с ними злую шутку в Потоке. Время вышло. Мы не можем больше тратить силы еще и на это.
Она знала, что он прав. Что дредноут «Тасаэна» не вернулся с кристаллами, а это значит, что на Башнях понадобятся все, до последнего человека. Маяк погаснет. Его кристалл уже слишком слаб. «Тасаэна» не сможет вернуться в Альгору, даже если лучший Навигатор будет у нее на борту.
Он был там. Не из ордена, но самый лучший. «Он не вернется», – произнесла она мысленно, и боль от этой мысли согнула ее пополам.
– Я понимаю, – услышала она голос сквозь серую пелену перед глазами. – Мы ждали их возвращения. Мы надеялись. Но теперь защитникам на Башнях понадобится вся их удача, чтобы удержать границы. Мы справимся без кристаллов. Нам придется без них справиться.
«Как вы захотели справиться без ордена Навигаторов», – хотела крикнуть она, но ярость ее утекла, как утекает вода между пальцами в мокрый прибрежный песок.
– Я останусь на маяке, – сказала она, собрав последнее мужество. – Я буду держать огонь и стеречь границы. Он ничем не хуже, чем Башни. Тварям здесь не пройти, пока я жива.
Он посмотрел устало, вздохнул протяжно и едва слышно.
– Оставайся. Но кристалл скоро погаснет, а нового у нас нет. Ты погибнешь, если останешься там одна. На Башне у восточного мыса ты принесла бы больше пользы.
Она фыркнула и не ответила ничего.
– Когда маяк погаснет, ты отправишься туда, – сказал он, и в голосе его больше не было сочувствия. – Тварям плевать, кого ты ждешь из Потока.
– Он не погаснет, – отозвалась она тихо, но твердо.
День сто пятьдесят седьмой
Сегодня мне снилась та ночь, когда мы прощались на причале. Мне кажется, стоит закрыть глаза, и я снова окажусь там. Во сне, который притворяется воспоминанием? В воспоминании, больше похожем на сон? Ты обнимаешь меня за талию так бережно, будто я сделана из стекла. Мои ладони невесомо лежат на твоих плечах, и ты говоришь что-то, а я молчу. Только чувствую виском, как рокочет голос у тебя в горле. Погружаюсь в это ощущение и пытаюсь запомнить твои слова. Ты говоришь о том, что путь до Харданского порта ничуть не сложнее, чем плавание по Срединному морю. Шутишь, что не родился Навигатором и очень этому рад, потому что иначе не встретил бы меня.
Что-то кричат с «Тасаэны». Я вкладываю тебе в ладонь свой детский талисман – обкатанное волнами стекло в форме маленького сердца. Я нашла его на берегу, когда мне было шесть лет. Говорят, Поток забирает многое, но немногое отпускает. Он отпустил это стеклышко сюда, на берег. Значит, он отпустит и тебя.
Я делаю шаг назад, и ты уходишь, не оборачиваясь.
Маяк все еще светит. Я здесь.
Я жду.
В городе шептались, что у защитницы Тэлии глаза в сумерках стали светиться нездешним зеленым огнем. «Вот что бывает, когда слишком долго глядишь на Поток», – слышалось за спиной. Искатели смотрели искоса, но никто не решался без ведома Тэлии ступать на берег у маяка.
То, что отдал Поток, ценилось высоко.
Сыпались в корзину лишние клубни или мягкие осенние яблоки. Торговки заглядывали в глаза, улыбались неловко и просительно. «Ты уж не пусти их сюда, деточка. Восточный мыс далече». Тэлия бросала быстрый взгляд на башню над рыночной площадью, где лениво крутились медные стрелки. Где скучали днем и зорко глядели в ночь лучшие из защитников.
Говорят, раньше город стоял у самого берега.
Говорят, Поток откусил от него кусок жадным беззубым ртом. Обрушились белые стены, сгинули в воде, которая – не вода. Рухнули два циферблата с часовой башни, потому что время того города – кончилось. А башня осталась. Острым силуэтом на скале, слепой круглой дырой смотреть на горизонт. Башня – осталась. Приютила лучистый кристалл.
Сделалась маяком.
День сто семьдесят первый
Представляешь, прежний смотритель маяка любил стихи. Никогда бы не подумала –такой насмешливый парень, смотрит свысока, черные кудри, как у племенного барашка. Совсем не похожий на тебя. Оставил здесь несколько книг – пожелтевших, зачитанных. Ты всегда ворчал на плохие стихи, а еще больше – на ярмарочные песни. Вот что я нашла в одном из томов, на сто пятой странице, послушай:
Там, где рассвет отпускает луну из объятий,
Там зачарованный город все ждет избавленья
От самых древних и самых жестоких проклятий -
Страха, упадка, безвременья, тьмы и забвенья.
Что за пафосная чушь, скажешь ты, должно быть. Но кто бы ни написал эти строки, в одном он был прав. Забвение – самое жестокое проклятие. «Да будь он проклят, дредноут «Тасаэна», – все громче слышится на улицах Альгоры. – Дал нам надежду и сгинул».
Они готовы забыть и жить дальше, и считать себя преданными, потому что вы не вернулись, не успели, не спасли. «Твари клубятся у наших берегов, – плюют себе под ноги старики, раскуривая вечерние трубки в закатной духоте. – В наше время защитники не допустили бы…»
Не допустили бы. Мне хочется кричать, и вырвать трубки из их почерневших зубов, и давить каблуками. Пусть весь город втопчет в бурую пыль гордое имя последнего дредноута, пусть. Я буду помнить, даже если остановятся медные стрелки на рыночных часах, и это имя сотрется из людской памяти совсем.
Пока я здесь, ты еще можешь вернуться.
Ты еще можешь.
Можешь.
Однажды в сумерках в Альгору пришел человек. Худой оборванец с остановившимся взглядом, он сидел у колодца. Ждал неизвестно чего. Вести разносятся быстро, и кто-то из горожан узнал в нем кока с «Тасаэны». Тот сделался из цветущего толстяка бледной нелепой тенью. Покосившиеся плечи, нервные худые руки.
– Назад, – приказал рыжебородый, которого позвали скорее прийти и взглянуть. И толпа послушно качнулась назад. Рыжий хлестнул оборванца знакомым именем, как кнутом, но тот не отозвался, только молча смотрел. Глаза двумя угольками разгорались в густых душных сумерках. Билось над толпой пламя факелов, плескали тут и там шепотки.
Рыжебородый достал арбалет, что-то шепнул в натертые до блеска шестерни. И выстрелил коку в грудь. Тот завизжал, и дождался второй стрелы, и еще, и упал около колодца, и растекся облачком рыжего тумана, от которого только уносить ноги, не оглядываясь.
День сто восемьдесят девятый
А что если бы это был ты?
Ставший тварью со смутно знакомым лицом и чужим взглядом? Хватило бы мужества у меня – не стрелой, зачарованным ножом – швырнуть тебе в грудь, пока не разгорелись костры глаз, пока я еще могу заслонить собою тех, кто стоит за моей спиной?
«Последняя надежда умерла», – так говорят в городе о встрече с той тварью у колодца. Теперь только я, только я. Верю. Надеюсь. Из последних сил вдыхаю жизнь в уставший желтый кристалл на верхушке башни, бывшей когда-то часами. Под моими ногами, под потемневшим от сырости полом, спят огромные ржавые шестерни. Все меньше подачек Потока отправляется на рынок, все больше их достается кристаллу. И легчает корзина, с которой я возвращаюсь из города, и должно быть я стала от голода совсем прозрачной. Мне не проверить без зеркала. По утрам я карабкаюсь по скалам, ворую яйца морских птиц из гнезд. Смотрю оттуда сверху на горизонт, где пузырится за частоколом Клыков Поток, и в этих похожих на линзы пузырях я вижу силуэты далеких берегов.
Где он, тот Харданский порт, куда ты так и не доплыл? Или доплыл и теперь ты там, и боишься вернуться назад? Чушь, не может быть так, чтобы ты испугался. «Брось, ну какой из меня герой?» – усмехнулся бы ты, наверное.
А какой герой из меня?
Вчера впервые пришлось покормить кристалл кровью. Знаешь, эти метательные ножи отличная вещь, чтобы воткнуться в кого-нибудь, а вот режут они на редкость паршиво. Было больно. Зато твари сегодня не ворочались так шумно у подножия, не шептали в пещерах под маяком. Сквозь круглый пролом мне видно Башню восточного мыса. Они не смогут прийти мне на помощь, даже если захотят.
Остается надеяться, ждать и держаться.
Пока я здесь… Ну, ты помнишь.
Помнишь?
Город уже спал, когда желтый кристалл маяка яростно замерцал – и погас. Тут же щупальце, сотканное из тумана, метнулось из липкой темноты, из шепота фальшивых волн у подножия скал. Хлестнуло по башне, целясь в давнего врага – выбить, раскрошить в невесомую пыль.
– …не получишь! – заметался над сыто рокочущим морем хриплый и яростный крик.
Высверк темной стали, вскрик боли. Соленые брызги, алая вода на спящих старческим сном механизмах. Щелчок где-то в глубине, в ржавом металлическом сердце. Скрип. Движение. Щупальце, шарящее вслепую. Поворот. Визг на грани слышимости, боль в ушах, что-то теплое стекает по шее. Что-то жгучее плещет в лицо оттуда, где встретились крутящиеся шестерни и туманная плоть хищной твари. Что-то жгучее течет по телу, капает под ноги, и пол под ступнями как будто горит, и больше нет времени сражаться, потому что время часовой башни – кончилось, и время старого маяка тоже кончилось.
А мое ожидание – нет.
Пока я здесь, ты все еще можешь вернуться.
@темы: сЭльская жизнь, Миро-творец, 365 daydreaming, Фрегат "Упоротый"